Мы из ЧК - Страница 94

— Ну как, доброволец, освоился?

— Привыкаю, — ответил Костин.

Комиссар отозвал в сторону Короленко, шепнул ему что-то на ухо и ушел. Когда пулемет после чистки собрали, Короленко, вытирая ветошью руки, заметил:

— Ты бы, Иван, свою шубенку-то заменил. Ходишь, как пастух. Обратись к начпроду, может, чего и найдет подходящее.

Вечером того же дня доброволец Костин получил в обозе новые сапоги из добротной кожи, заказал местному портному кожаные брюки, кожанку, шапку-кубанку. Позднее, когда он, одетый во все новое, бойко шагал к вокзалу, его увидел Петренко и, улыбнувшись в прокуренные усы, крикнул:

— Ты смотри! Да тебя и не узнать теперь. Чистый буденовец!

Шли дни. Бронепоезд «Смерть директории!» вместе с Первой конной упорно продвигался на юг, в направлении Таганрога. И всюду Иван Петрович видел обездоленных войной детей, беспризорников, которых нередко обходили стороной местные обыватели. Особенно много было их на железнодорожной станции в Ростове. Как воробушки, небольшими стайками, сидели они у стен вокзала, греясь на солнышке, или шли в сторону города, цеплялись за подножки трамваев.

В Таганроге, вскоре после вступления конармии, а это случилось 6 января 1920 года, повар бронепоезда, здоровый, с обвислыми усами украинец, вынес ребятишкам целое ведро просяной каши.

— А ну, держи рубаху, раз фуражки не имеешь, — крикнул он парнишке лет пяти.

И тут же ловко положил ему в подол порцию густой, сдобренной салом, каши.

Раздав ведро, повар ушел за вторым. А когда у бронепоезда не осталось ни одного голодного ребенка, он, довольный, сел на нижнюю ступеньку вагона, свернул «козью ножку». Иван Петрович, наблюдавший всю эту картину, подошел к повару и тоже закурил. Так, ради компании, на самом деле он еще в жизни не затягивался самокруткой.

Потом были тяжелые бои за Батайск, Крученую балку, Богородицкое, Лопанку, Средний Егорлык, Егорлыкскую, Песчановское, Белую Глину. И так до самого Майкопа.

Майкоп. Как будто вчера Иван Петрович покинул этот город: так свежи его воспоминания о той далекой весне. Кругом все цвело, переливалось семицветьем радуги. Ясные безоблачные дни как бы явились вознаграждением, за пережитое в боях с ненавистным врагом. Вместе с конармейцами ликовали жители города.

Но через несколько дней был получен новый приказ, и эшелоны с конармейцами, техникой потянулись на запад страны, на разгром банд Пилсудского. Вместе с войсками двигался и бронепоезд «Смерть директории!»

Вот о чем думал Иван Петрович Костин по пути к дому. Едва переступил порог, как его встретила заботливая Ефросинья Петровна.

— Не понимаю, не понимаю, — заговорила нарочито строго жена. — Как это можно злостному нарушителю своего личного режима и порядка в доме доверять такое ответственное дело.

А сама тем временем собирала на стол. Поставила тарелку, полную жареного картофеля, налила в стакан молока. Но утомившийся Иван Петрович ел мало и не дотронулся, до молока. Разделся, лег и тотчас заснул.

Проснулся рано утром и стал собираться на работу В окно смотрело серое хмурое утро. Метель укладывала на сугробы мелкие колючие снежинки, билась в стекла.

Зима 1943—1944 года в Алма-Ате была затяжной и суровой. Не хватало топлива, горожан пугали следовавшие за снегопадами сильные морозы.

Не успел Иван Петрович закрыть за собою дверь кабинета, как к нему вошел дежурный по отделу капитан милиции Меркушев, коротко доложил о происшествиях за прошедшие сутки и спросил, будет ли машина для перевозки детей в детприемник или же отвезти их всех по горветке?

— Везите горветкой, в вагоне теплее, — сказал Иван Петрович. — Да смотрите, чтобы не разбежались в пути!

В этот же день Иван Петрович выехал на северный участок дороги, где надо было проинспектировать работу оперативных групп.

В пути Костин почти не выходил из купе, в котором разместилась оперативная группа милиции. Все шло своим чередом. Оперативные работники нет-нет да и приводили в купе подозрительных лиц. С ними надо было досконально разбираться. Иван Петрович помогал начальнику опергруппы Иванову в этой нелегкой работе.

Обратно домой Иван Петрович Костин ехал поездом Новосибирск — Ташкент. Поздно вечером миновали 32-й разъезд. За окном потянулись однообразные заснеженные барханы прибалхашских песков.

Иван Петрович сидел в купе, просматривал показания спекулянта, пойманного с поличным. Не заметил, как вошел Иванов. Разделся, сунул под мышки озябшие ладони рук.

Пассажиров было мало: всего человек пять, не больше.

Увидев, что Иван Петрович продолжает читать протокол и как будто не слушает, Иванов умолк. Достал пачку папирос, закурил.

— А в четвертом вагоне, — сказал он снова, — едет какой-то бывший краснофлотец. Со слов проводника нет у него ни пропуска, ни билета. Билет-то он якобы покупал в Новосибирске за наличный расчет, да потерял. Проводнику же сказал, что после излечения в госпитале побывал у родителей на станции Ишим, а сейчас едет в Красноводск. Думает устроиться на работу в торговый флот. Проводник поверил и разрешил ему ехать дальше. В дороге, мол, всякое может случиться.

— Может быть, и правда утерял билет. Всякое бывает, — отозвался Иван Петрович, отодвигая в сторону просмотренные бумаги. — При проверке, а ее надо провести ночью, разберитесь с этим матросом. Утром доложите мне.

Костин встал, набросил на плечи шинель и вышел в тамбур. Он занимал полку в другом конце вагона, рядом с купе проводников.

Поезд стоял на пустынном разъезде. Слышно было, как вьюга, встретившая на своем пути преграду, билась о вагоны. Они вздрагивали, гудели. Многие пассажиры, остерегаясь простуды, спали, отвернувшись головами от окон. Тускло мерцали лампочки. В этот час, когда все тяготы и тревоги дня, казалось, улеглись вместе с пассажирами, в вагоне появились начальник оперативной группы Иванов, два милиционера и проводник.